Ключевые слова: История

История русской общественной мысли: П. Л. Лавров

25 мая 2015 года

I

В истории русской общественной мысли Лавров имеет важное, но только «промежуточное» значение; это, впрочем, отнюдь не сводит Лаврова на второстепенное место по его значению для русской интеллигенции. Значение Лаврова в истории русского общественного движения не может быть оценено достаточно высоко; здесь ему по праву принадлежит первое место, как «Тиртею русской революции» и ветерану международного социализма; в этой области Михайловский, по уровням русской жизни, не мог, конечно, занять место рядом с эмигрантом Лавровым. Но в истории русской общественной мысли их положение как раз обратное: Лавров, правда, был во многом предшественником Михайловского, но последний создал такую цельную и гармоничную систему, перед которой мировоззрение Лаврова неизбежно является эклектичным и недостаточно ярким.

Не надо, однако, забывать, что эклектизм Лаврова все же является громадным шагом вперед от Писарева и его противоречивых теорий. Мы уже имели случай заметить, что в истории русской интеллигенции Писарев сыграл роль, аналогичную роли Карамзина в конце XVIII века: мировоззрение обоих было шагом назад от их предшественников (Радищева и Чернышевского), но имело громадное значение в деле создания новых кадров русской интеллигенции. Лаврову предстояло объединить эти кадры под одним общим знаменем, дать им под ноги твердую почву социологической теории. Он это сделал еще в 1868—1869 гг. в своих знаменитых «Исторических письмах».

«Исторические письма» прославили имя их автора; после их появления Лавров сразу стал признанным вождем русской интеллигенции и занял в первых ее рядах место непосредственно вслед за Герценом и Чернышевским. Изучая социологические воззрения Лаврова, нетрудно убедиться, что в «Исторических письмах» заложен фундамент его мировоззрения. Познакомившись в начале семидесятых годов с Марксом, Лавров во многом переработал свои экономические воззрения, не изменив существенно оснований своей социологической теории; и во «Вперед!» (1873—1876), и в своей последней посмертной работе («Задачи понимания истории», 1900 г.) Лавров в главном и общем твердо стоял на точке зрения «Исторических писем».

Мы уже имели однажды случай отметить, что было написано на знамени Лаврова, какова была центральная мысль «Исторических писем» (см, т. 1, Введение): Лавров проповедовал активную борьбу критически мыслящих личностей за идеалы физического, нравственного и умственного развития человека. Выяснить направление этого процесса развития и сорганизовать разбродную интеллигенцию конца шестидесятых годов в одно стройное целое для стихийного движения к намеченной цели — такова была главная практическая задача «Исторических писем», организация интеллигентских сил — таково было насущное требование момента.

Писаревская теория «кружковщины», с ее стремлением к саморазвитию и самосовершенствованию, сыграла свою роль, послужив к усилению интеллигентных рядов; но она выродилась в типичный ультраиндивидуализм и совершенно не была пригодна для семидесятых годов, когда на очереди стоял вопрос о синтезе взглядов кающихся дворян и разночинцев, антииндивидуалистических и ультраиндивидуалистических теорий. Точка зрения Лаврова резко противоречила поэтому писаревской «кружковщине»; Лавров требовал создания интеллигентских групп, но групп дисциплинированных, каждый член которых тесно связан со всеми другими общей поставленной целью. Практическая задача — организация интеллигенции — была так дорога Лаврову, что для разрешения ее он, типичный индивидуалист, как мы это увидим ниже, резко восстающий против жертвы личности обществу, готов пожертвовать личностью — интеллигенции, группе критически мыслящих личностей, ради достижения указываемых им практических целей.

Личность должна раствориться в объединенной и организованной группе критически мыслящих личностей. Наиболее энергичные, наиболее способные, наиболее «индивидуальные», критически мыслящие личности для успешной борьбы неизбежно должны группироваться, заявляет Лавров: «Именно этим людям, самостоятельно думающим, самостоятельно действующим, привыкшим к нравственному уединению, надо теперь сойтись, сплотиться вместе, думать сообща, действовать сообща, организовать нечто сильное, единое, но сильное коллективной силой, единое абстрактным единством; их же индивидуальность, которую они уберегли от затягивающего влияния рутины, индивидуальность, к которой они так привыкли, которой они так дорожили, должна исчезнуть в общем направлении мысли, в общем плане действия. Они создают организм, но сами в нем сходят в положение органов. И это они делают добровольно...» «...Каждый должен смотреть на себя, как на орган общего организма; он — не безжизненное орудие, не бессмысленный механизм, но он — все-таки только орган; он имеет свое устройство, свои отправления, но он подчинен единству целого. Это — условие, и неизбежное условие, жизни организма. Это условие согласного действия, условие победы...» («Исторические письма», изд. 1905 г., с. 144, 146).

Конечно, здесь речь идет только о партийной дисциплине, но все-таки все это место в высшей степени характерно: не признавая организмом народ, общество, государство и требуя равноправия с ними личности, Лавров в то же время признает организмом партию и сводит в ней личность до положения только органа!.. В этом сказалась, быть может, ярче всего нарождающаяся реакция писаревщины; вообще же говоря, социологический индивидуализм Лаврова стоит вне сомнения.

II

Подобно Герцену, а впоследствии Михайловскому, Лавров никогда не придерживался теории того крайнего социологического номинализма, в котором многие склонны были обвинять этих величайших представителей старого народничества. Лавров всегда был непримиримым противником крайнего социологического номинализма и крайнего социологического реализма. В шестом из своих «Исторических писем» («Культура и мысль») Лавров отчетливо определяет свое отношение к этим вопросам и к связанной с ними проблеме личности. Быть может, говорит он, читатель, «видя большое значение, придаваемое мною личности в истории, заподозрил автора этих писем в склонности к индивидуализму в том именно смысле этого слова, который придан ему знаменитым когда-то французским социалистом (Лавров говорит про Луи Блана). Я недолго остановлюсь на этом вопросе, потому что считаю его более вопросом о словах, чем о деле» (Ib., с. 109). Действительно, определение термина «индивидуализм», данное Луи Бланом, принимало за неоспоримый факт антиобщественные тенденции индивидуализма, как это мы уже имели случай отметить выше, приводя дословно все определение. Односторонность этого определения и имеет в виду Лавров, заявляя, что спор об индивидуализме есть прежде всего спор о словах: стоит дать более широкое определение — и индивидуализм утратит ту антиобщественную окраску, которая придана ему Луи Бланом. (Напомним читателю про споры Луи Блана с Герценом, основанные на совершенно различном понимании индивидуализма.)

Под индивидуализмом и Герцен и Лавров понимали принцип главенства интересов реальной личности при неизбежной и тесной связи ее с обществом; общество в этом случае рассматривается и не с крайней номиналистической, и не с утрированно «органической» точки зрения. При таком понимании вопроса всякое «обвинение» в индивидуализме оказывается основанным на песке. «Индивидуализм, как его понимает Луи Блан, — замечает по этому поводу Лавров, — был стремлением подчинить общее благо личным эгоистическим интересам единиц, так же как общественность, с его точки зрения, склоняется к поглощению личности, в ее особенности, интересами общества. Но личность лишь тогда подчиняет интересы общества своим собственным интересам, когда смотрит на общество и на себя как на два начала, одинаково реальные и соперничествующие в своих интересах. Точно так же поглощение личности обществом может иметь место лишь при представлении, что общество может достигнуть своих целей не в личностях, а в чем-то ином. Но и то и другое — призрак...» (Ib., с. 109—110).

В этом отрицательном отношении к социологическому реализму сказывается начало борьбы с органической теорией общества — борьбы, составившей одну из главных заслуг Михайловского в первой половине семидесятых годов; предшественником его, как видим, был Лавров. «Общество вне личностей, — заявляет он, — не заключает ничего реального»; однако такое заявление ошибочно было бы понимать в духе крайнего социологического номинализма, признающего общество только арифметической суммой входящих в его состав индивидов: такое понимание опровергается, по Лаврову, хотя бы лишь одним фактом наличности общих интересов между отдельными индивидами, что уже создает некоторую социально-психическую связь в общественной ткани. Поэтому «ясно понятые интересы личности требуют, чтобы она стремилась к осуществлению общих интересов», но в то же время «общественные цели могут быть достигнуты исключительно в личностях». Отсюда требование синтеза между личностью и обществом: «Истинная общественная теория требует не подчинения общественного элемента личному и не поглощения личности обществом, а слития общественных и частных интересов». А отсюда, наконец, следующее решение проблемы индивидуализма: «Личность должна развить в себе понимание общественных интересов, которые суть и ее интересы; она должна направить свою деятельность на внесение истины и справедливости в общественные формы, потому что это есть не какое-либо отвлеченное стремление, а самый близкий эгоистический ее интерес. Индивидуализм на этой ступени становится осуществлением общего блага с помощью личных стремлений, но общее благо и не может иначе осуществиться. Общественность становится реализированием личных целей в общественной жизни, но они и не могут быть реализированы в какой-либо другой среде» (Ib., с. 110; курсив везде Лаврова).

III

Такое решение проблемы индивидуализма характерно не только для семидесятых годов: мы встречались с ним уже и у Белинского, и у Герцена; развитие идей Лаврова мы найдем дальше у Михайловского. Однако Герцен исходил из совершенно иных основных положений: главное внимание его было обращено на сопоставление не индивидуализма и общественности, а индивидуализма и мещанства, его точка зрения была не столько социологическая, сколько этическая. После него Чернышевский обратил главное внимание на социально-экономическую сторону проблемы, как того требовали практические интересы дня. Лавров первый из главарей нашего старого народничества сосредоточил свое внимание на решении проблемы индивидуализма с теоретико-социологической точки зрения, явившись и в этом отношении ближайшим предшественником Михайловского.

В своих решениях проблемы индивидуализма Лавров и Михайловский иногда шли рука об руку, иногда расходились в противоположные стороны, но оба они соединяли в себе величайший индивидуализм с безусловной общественностью — и это было характерным признаком народничества семидесятых годов, до сих пор еще непонятным для многих исследователей той эпохи . Признавая примат личности над обществом, семидесятники в то же время вели энергичную борьбу с уродливыми проявлениями крайнего индивидуализма предшествующей эпохи; признавая необходимость общественности, они в то же время восставали против подавления личности обществом во имя каких бы то ни было фикций. Право отдельной личности на самоопределение было для Лаврова — равно как раньше для Герцена и после для Михайловского — истиной самоочевидной. «Где право, отрицающее мое право на это? — спрашивает Лавров. — В целом обществе? Но это — абстракт, который, как абстракт, против меня, существа реального, не имеет ровно никакого права, а в своем реальном содержании распадается на личности, имеющие не более права, чем и я...» (Ib., с. 130),
В таком решении, подчеркиваю это еще раз, нет того крайнего социологического номинализма, в котором был грешен даже Чернышевский. Однако нельзя не указать на то, что Лавров уже с чрезмерной легкостью рассекал гордиев узел проблемы индивидуализма; решение этой проблемы представлялось ему очень простым. «Факты истории показывают, — пишет он, — что нет непримиримого противоречия между крепкой общественной связью и сильной работой мысли в среде общества, и что личная мысль может работать производительно не только в направлении противоположения интересов личности интересам общества, в направлении эксплуатация общества личностью, но также и в направлении солидарности между развитой личностью и обществом, к которому она принадлежит... Рядом с борьбой мысли против общественных привычек является в истории работа мысли на развитие общественной прогрессивной цивилизации. Рядом с борьбой интересов за существование, за обогащение, за монополию наслаждений мы видим противодействующие этой борьбе подвиги сознательной службы общественному делу, целые существования, посвященные усилению солидарности между людьми...» (Ib., с. 336-337).

Все это так, но напрасно было бы думать, что это решает проблему индивидуализма с какой бы то ни было стороны; вопрос гораздо сложнее, чем, по-видимому, полагал Лавров, и это очень скоро показал Михайловский своей теорией «борьбы за индивидуальность», доказывая, что интересы личности и общества (развивающегося по «органическому типу») диаметрально противоположны и непримиримы. От положительного решения проблемы индивидуализма Лавровым Михайловский перешел к резко отрицательному ее разрешению и этим показал, что окончательное теоретическое и практическое решение этой проблемы — дело далекого будущего.

IV

Еще Герцен заметил, что проблема индивидуализма входит, как составная часть, в проблему прогресса, и потому впервые вплотную подошел к решению этой последней проблемы. Мы видели, что установившееся мнение о безусловной пессимистичности понимания Герценом хода всемирной истории не вполне соответствует действительности. Напомним вкратце основные положения герценовской теории прогресса. Герцен начинает с заявления, что «...отказаться от развития невозможно... Наша цивилизация — лучший цвет современной жизни»; но в то же самое время он подчеркивает, что не всякое развитие, не всякий процесс истории есть прогресс, и в этом корень герценовского пессимизма по отношению не к прошлому и настоящему, а к будущему всемирной истории. Наша цивилизация — лучший цвет исторического процесса, пусть так, «но какое же это имеет отношение к осуществлению наших идеалов, где лежит необходимость» чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?». Полное отрицание телеологизма, объективного или субъективного безразлично, — вот основная точка зрения Герцена; мы видели, что для него само выражение «цель прогресса» есть уже явный nonsens. «Что, эта цель — программа, что ли, или приказ? Кто его составил, кому он объявлен, обязателен он или нет?..» Цель исторического процесса — каждый данный момент; цель истории — мы с вами плюс настоящее всего существующего; каждое поколение, каждый человек — цель сами для себя, хотя бы «с точки зрения истории» они были только переходом, звеном цепи прогресса. Мы подчеркивали, что, стоя на этой точке зрения полного отрицания телеологизма, Герцен смотрел на прогресс не в периоде его процесса, im Werden , а в его поперечном сечении данной минуты, im Sein . Прогресс — не цель, а последствие, заявлял Герцен, совершенно отстраняя принцип целесообразности и рассматривая вопрос только с точки зрения начала причинности.

Лавров сделал громадный шаг вперед от этой глубоко интересной, но ошибочной точки зрения Герцена тем, что указал на возможность отрицания объективного телеологизма одновременно с принятием телеологизма субъективного; говоря другими словами, он стал родоначальником «субъективной школы» в русской социологии. Об этом «субъективном методе», «субъективной точке зрения» речь будет в следующей главе, теперь же мы только в общих чертах укажем, что нового внес Лавров в разрабатываемую русской общественной мыслью теорию прогресса.

Лавров начинает с того, что категорически признает процесс истории прогрессом: «В процессе истории мы неизбежно видим прогресс», заявляет он, отграничивая себя этим от типичного антителеологиста Герцена. Однако это заявление не вдвигает Лаврова в ряды объективных социологов, отождествляющих прогресс с эволюцией; наоборот, Лавров является родоначальником русской субъективной социологии. Он признает телеологичность исторического процесса, но телеологичность не объективную, а субъективную.

«Многие мыслители, — говорит Лавров, — заметили прогресс в мысли человечества, заключавшийся в том, что человек, представлявший себя прежде центром всего существующего, сознал впоследствии себя лишь одним из бесчисленных продуктов неизменного приложения законов внешнего мира; в том, что от субъективного взгляда на себя и на природу человек перешел к объективному. Правда, это был прогресс крайне важный, без которого наука была невозможна, развитие человечества немыслимо. Но этот прогресс был только первый шаг, за которым неизбежно следовал второй: изучение неизменных законов внешнего мира в его объективности для достижения такого состояния человечества, которое субъективно сознавалось бы, как лучшее и справедливейшее... Человек снова стал центром всего мира, но не для мира, как он существует сам по себе, а для мира, понятого человеком, покоренного его мыслью и направленного к его целям» (Ib., с. 10).

Забежим несколько вперед и укажем, как впоследствии Михайловский развил и разработал эту точку зрения, разделяя социальное развитие человечества на фазисы объективно-антропоцентрический, эксцентрический и субъективно-антропоцентрический: в первом фазисе «человек считает себя объективным, безусловным, действи- тельным, извне поставленным центром природы», во втором — человек ставит над собой отвлеченные категории, а себя отстраняет на второе место; наконец, в третьем фазисе «история снова выдвигает человека центром вселенной», «человек опять становится центром вселенной», но не объективно, а субъективно. Как мы увидим впоследствии подробнее, в построении своей теории Михайловский следует за Лавровым вплоть до тождественности выражений, указывая далее, что параллельно трем фазисам социального развития меняется и точка зрения человека на целесообразность: в первом фазисе царит объективный телеологизм, уверенность в том, что «все создано для человека», что вселенная — средство, а человек — цель; во втором периоде господствует то воззрение, что цели Провидения лежат не в человеке, а во вселенной; наконец,
в третьем периоде имеет место субъективный телеологизм: «Я -не цель природы, — говорит тогда человек, — природа не имеет и других целей. Но у меня есть цели, и я их достигну...» В этих словах нетрудно видеть дальнейшее развитие точки зрения Лаврова, которую он и сам выяснил достаточно подробно, как это мы сейчас увидим.

V

Процесс истории есть прогресс. Утверждая это, Лавров избежал герценовской ошибки смешения категорий причинности и целесообразности; он понимал всю логическую и гносеологическую несостоятельность фразы Герцена: «Прогресс — не цель, а последствие». Для Лаврова прогресс есть следствие, но в то же время имеет цель: к прогрессу, как следствию, применима категория сущего; прогресс, как процесс, стремящийся к некоторой цели, телеологичен и подчинен категории должного. Поэтому к социальным явлениям неизбежно приложение этического критерия: каждое явление должно рассматриваться не только с точки зрения его необходимости как следствия в причинном ряду, но и с точки зрения его этической стоимости. С одной стороны, «мы, с нашим нравственным идеалом, определяющим перспективу процесса истории, становимся в конец этого процесса; все предыдущее становится к нашему идеалу в отношении подготовительных ступеней, ведущих неизбежно к определенной цели»; мы являемся, таким образом, концом причинного ряда и следствием процесса истории, как это заявлял еще Герцен. С другой стороны, для Лаврова очевидно, что при такой точке зрения «все явления обособляются, как благодетельные или вредные, как нравственное добро или зло» (Ib., с. 37-38) и, таким образом, сущее отделяется от должного. Нетрудно видеть во всем этом, во-первых, отрицание взгляда Герцена, во-вторых, реакцию известной нам точке зрения шестидесятых годов, в-третьих, основание той теории субъективной социологии, которая впоследствии стала связана с именем Михайловского, как наиболее яркого ее представителя.

Итак, по Лаврову, исторический процесс целесообразен (субъективно), почему и является прогрессом. Цель эту Лавров обозначает вполне определенно: «Обеспеченный труд при общедоступности удобств жизни», «систематическая наука и справедливый общественный строй», «максимум возможного развития для каждой личности, общественные формы, как результат прогресса, доступного каждой из них» — вот конечная цель прогресса (Ib., с. 77—78). Отсюда ясно, что Лавров не ограничивается, подобно Герцену, рассмотрением прогресса im Sein, но изучает его im Werden, понимая под ним тот исторический процесс, который стремится к только что указанной конечной цели. «Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости» — вот что такое прогресс по Лаврову (Ib., с. 51); «Прогресс есть процесс развития в человечестве сознания и воплощения истины и справедливости путем работы критической мысли личностей над современной им культурой» («Отечественные Записки»; 1870 г,, № 2, с. 251). «Я — не цель природы... но у меня есть цели, и я их достигну» — эта фраза Михайловского, от лица человека вообще, является краткой и яркой формулировкой только что приведенных мыслей Лаврова. Субъективный телеологизм отрицает всякую объективную целесообразность, но признает присущим человеку стремление к некоторому заранее намеченному и выработанному идеалу. «Социология должна начать с некоторой утопии», — заявлял поэтому Михайловский вслед за Лавровым, который требовал прежде всего выработки того или иного «нравственного идеала», после чего социолог неизбежно вынужден «расположить все факты истории в перспективе, по которой они содействовали или противодействовали этому идеалу» (Ib., с. 37).

Подобного рода заявления вызвали впоследствии обвинения народничества семидесятых годов в дуализме сущего и должного; обвинения эти формулировал в девяностых годах ортодоксальный марксизм. Мы будем иметь случай проследить за тем, как в этом пункте он был разбит наголову людьми своего же лагеря, но лишь вооруженными критической философией; мы увидим тогда, что обвинение, направленное против субъективной социологии в подчинении сущего должному, было опровергнуто дальнейшим развитием русской мысли. Мы увидим также, что настолько же было необоснованным и обвинение в индетерминизме, якобы характерном для точки зрения Лаврова. Подобно Герцену, Лавров допускал ряд «неосуществленных возможностей» и решал в положительном смысле проблему о роли личности в истории — достаточно вспомнить его вышеприведенное определение прогресса, его теорию «критически мысляших личностей» (изложенную нами во Введении к 1-му тому), теорию, осмеянную в девяностых годах, но в которой в настоящее можно найти глубокое ценное зерно.

Здесь важно отметить только одно: признавая, что личность не есть quantite negligeable , что она «весома», Лавров в то же время неоднократно подчеркивал, что личность весома только в общественной среде. «Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать: тут взаимодействие», — говорил, как помним, Герцен; это взаимодействие особенно подчеркивает Лавров. «Прогресс есть рост общественного сознания, — заявляет он, — насколько оно ведет к усилению и расширению общественной солидарности; он есть усиление и расширение солидарности, насколько она опирается на растущее в обществе сознание. Органом прогресса является развивающаяся личность, вне деятельности которой прогресс невозможен, которая в процессе развития своей мысли открывает законы общественной солидарности, законы социологии, прилагает эти законы к современности, ее окружающей, и в процессе развития своей энергии находит пути практической деятельности» (Ib., с. 339). Общество создает личность, и личность так или иначе влияет на общество.

VI

Вот в общих чертах основание социологической теории Лаврова, которая сыграла в русской общественной мысли роль предисловия к стройной и яркой системе Михайловского, к знакомству с которой мы и переходим. Но сперва еще два слова о Лаврове как о вожде русской интеллигенции семидесятых годов. Мы видели, что в первую половину этой эпохи Лавров и Бакунин были руководителями русского общественного движения; Лавров издавал тогда знаменитый «Вперед!» (с 1873 по 1876 г.); мы увидим еще, что лавристы во многом были предтечами русских социал-демократов.

Теперь нам достаточно указать на то, что на первый план Лавровым выставлялся, конечно, вопрос социальный, политическая же реформа стояла для него на втором плане, хотя и не отрицалась совершенно. Надо, кстати, заметить, что Лавров никогда не был лавристом (по собственному его заявлению) и потому свободен от тех обвинений, которые по справедливости могут быть обращены к лавристам. Последние из пропагандистов мало-помалу обращались в типичных культуртрегеров, а в восьмидесятых годах отказались от всякой деятельности, возлагая надежды на историческую необходимость социальной революции в России. Мы увидим, что если лавристы превратились в типичных «промежуточных людей» восьмидесятых годов, то сам Лавров в то время резко восставал против такой крайней реакционной точки зрения; если лавристы отказывались от политической борьбы, то Лавров (в семидесятых годах) только отстранял ее на второй план.

Однако в то время умеренные и аккуратные лавристы дискредитировали собой самого Лаврова, влияние которого в конце семидесятых годов сходит почти на нет; его мировоззрению не хватало, во всяком случае, стройности и цельности, так как он всегда пытался соединить несоединимое и примирить непримиримое. Все это сделало его неспособным удовлетворить запросам русской общественной мысли той эпохи, и первое место в истории этой мысли занял Михайловский со своим твердым, цельным и гармоничным мировоззрением, ярче всего характеризующим русскую общественную мысль семидесятых годов.

Источник публикации: Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. 1997г., т. II, с.216-227